..."Они и сами заметили, что хорошо поют - как сказала одна из старух: "потолок поднимается"." А в этом месте меня чето пробило на слезы, хотя не такая уж я чувствительная:
читать дальше"В общем рассказы Евгенича мало отличаются от других лагерных мемуаров. И на самом-то деле, главная цель, которую мы с Серегой преследовали, публикуя книжку, - просто порадовать самого Евгенича. Но издательский процесс тянулся бесконечно долго. Предисловие заказывали всяким научным светилам - по наивной литературе и русскому расколу, а они, гады, все тормозили-тормозили. У редактора тоже шли какие-то другие проекты, и книжка месяц за месяцем откладывалась. Евгенич тем временем стремительно сдавал, превращаясь из белобородого богатыря в беспомощный мешок с костями. Последний год он уже почти не вставал, лежал на кровати в засаленной шапке и валенках и стонал: "Ой-папоой... ой-папоой... ой-папоой..." Ему было очень плохо, было непонятно, как он вообще тянет. Каждый раз он как бы между делом спрашивал, что с книжкой, - в то, что ее издадут, он на самом деле не верил. И вообще его накрывала депрессия. В последний раз, когда я к нему заходил, он прохныкал: "Зачем жил? Зачем сидели? Зачем это все?.."
Но наконец книжка уехала в типографию. А ровно год назад я оказался на Колыме, в очень странном месте - почти заброшенном полярном городке Черский. "Ветер, облизавший Колыму, забирается стылым языком под одежду. Пустые хрущобы, паукообразные скелеты ангаров, тысячи тонн перекрученного, ржавого железа, портовые краны, которые никогда не двинутся с места. На берегу темные бревенчатые строения, под ними вгрызается в мерзлоту старая шахта. Низкий дощатый потолок, трухлявые стоечные крепи, ржавые рельсы уходят в лед. И что-то страшное во всем этом, унылое и жестокое. Только тут я догадываюсь, что это остатки лагеря, с которого и начался город. В тридцать седьмом зеки подняли здесь восстание, его подавили, пятьдесят человек расстреляли тут, на берегу..."
Впервые я своими глазами увидел это. Прифигевший, выбрался оттуда. Было очень холодно и мрачно. На город-призрак после оттепели вдруг навалился пронизывающий, морозный туман. На улицах никого, только большие собаки, нахохлившись, сидели у подъездов. И тут мне позвонила подруга и сообщила: "Александр Евгенич умер..."
Евгенич сидел не здесь, чуть южнее, но все равно это было оно - призрак главного, что он пережил. Я чувствовал, что не случайно там оказался. Часа полтора я метался по Черскому, пытаясь найти, чем напиться.
Книжка вышла через две недели. Редактор потратил год на полнейшую академическую чепуху и крючкотворство. А на мои мольбы поторопиться, потому что Евгенич плох, он отвечал с плотоядной улыбкой: "Ну, пусть поживет еще..." - наплевать ему было. Я был в отчаянии. Друзья спрашивали, в чем дело, а, узнав, что Евгеничу было девяносто, утешали: "ну пора уж, что поделаешь..." ...Но увы, из общения с тишанскими стариками я узнал, что в девяносто человек, если он не в маразме, - чувствует себя точно так же, как в девять или в тридцать девять, - не знает, зачем живет, и хочет жить."Шура Буртин